Алескендер Рамазанов.

Повесть «Дивизия цвета хаки»

 

 

  Майор Александр Волк. Кабул, осень 1985 года. 

Фото майора Юрия Ильина.

 

                  Необходимое Предисловие

                          Гл. редактора:

 

 

 Любые тексты журналиста Рамазанова я прочитывал всегда.

В крайне своеобразной психологической обстановке коллектива окружной газеты «Фрунзевец» августа  1985 года,  Туркестанского военного округа, куда я прибыл молодым майором — начальником отдела боевой подготовки ВВС после Военной Академии, капитан Алескендер Энверович Рамазанов (начальник отдела боевой подготовки Сухопутных войск) отличался не только крепкой фигурой и зрелым возрастом.

У него всегда была Своя точка зрения, энциклопедические знания, плюс —  работоспособность.

И — Две боевые награды за первую двухгодичную командировку в Афганистан.

 Крайне своеобразная обстановка в коллективе «Фрунзевца», чётко управляемая, умело насаждаемая, изуверски  нагнетаемая изощрённым интриганом Ответственным редактором В.В.Ивановым, вытолкнула Рамазанова уйти по собственному рапорту на нижестоящую должность в Афганистан, лишь бы сохранить Честь и Достоинство.

В кабульской редакции радиостанции «Голос афганца»  журналист и офицер Рамазанов вновь поднялся по служебной лестнице, восстановившись  в прежней должностной категории, став Главным редактором.

Мы с ним регулярно встречались в Кабуле — я готовился (усиленно намеревался) заменить его, так как  Алескендер   убывал в Союз…

Не случилось. Проект приказа с моим назначением так и остался проектом. В связи с выводом войск, очень быстро радиостанцию «почти-срочно-закрыли».

Зато случилась долгая и честная Дружба.

Прошедшие без малого  Т Р И   десятилетия показали Кто Чего Стоит:

Рамазанов пишет книги, которые востребованы и — читаемы.

Что пишет и что вообще написал бывший полковник и бывший редактор «Фрунзевца» В.В.Иванов — вопрос…

 Мне, со Святой Земли, сие то ли понятней, то ли виднее — сложно сказать.

Да и не претендую я на роль-функции Судии:

на Небесах или еще Где — есть Кому.

Явно Не мне.

Я долго надоедал Рамазанову: пришли свою рукопись.

Вот он прислал.

Читайте.

Александр Волк, Гл.редактор

 

     Алескендер Рамазанов о себе:

 

Старший лейтенант Алескендер Рамазанов — редактор дивизионной газеты, Афганистан, Кундуз, 1981 год.

 

 

===============

 

«… На снимке  в полный рост посреди пустынного шоссе стоит худой, выше среднего роста старший лейтенант в полевой фуражке, сапогах, танковой куртке.

По бокам шоссе огромные сосны.

Это я, Рамазанов Алескендер Энверович, 1950 г. р., лезгин, обр. высшее – Дагестанский сельскохозяйственный институт (зооинженерный факультет) в 1976 г., диплом с отличием.

Военное образование – курсы офицеров запаса в 1971 г. при 43-й радиотехнической бригаде Бакинского округа ПВО.
     

Я всю жизнь мечтал работать с животными. Некоторым образом моя мечта сбылась с точностью до наоборот.

«Животные» во власти и чинах плотно «работали» со мной на протяжении двух десятков армейских лет.

Нет, людей добрых много было, но что ни начальник, то скотина.

 

Но это законный вариант в любой армии.
Офицером запаса я стал ещё при прохождении срочной службы. Отчего не узнать что-то новое, не покрутиться среди счастливых, кому служить один год, студентов вузов, не имевших военных кафедр.

Из них за три месяца до окончания срока службы делали офицеров запаса – младших лейтенантов.
Из кабинетов политотдела 43-й радиотехнической бригады, где я мыл полы в должности инструктора по комсомольской работе, я был командирован в Кизил-Арват. В десятке километров от этого города в такырной пустыне стоял, буквально врастая в землю, радиотехнический батальон.

Вот здесь я и стал офицером запаса, по дембелю получив вместо военного билета узкую полоску бумаги странного содержания:

«Временное удостоверение офицера запаса.

Воинское звание: без звания…»

Затем моя любовь к погонам вылилась во второй призыв, после окончания института, на два года замполитом роты в железнодорожные войска, а потом… хобби стало профессией.

 

 

Но своим коренным сельскохозяйственным образованием я всегда гордился.

Оно было глубоким и крепким.
Разрази меня гром, но я не могу сказать, почему я пошёл в Афганистан 31 года от роду.

Да это и не вопрос.

 

А вот вопрос: 

 

если бы я попал в Афганистан 18-летним пацаном, сумел бы выдержать ту долю солдатскую?…»

 

               Дивизия цвета хаки

                                            Повесть

 

 

Перед Новым годом позвонил брат:

– Тебе эти… кишки… нужны? Мы тут генеральную уборку затеяли. Куда их сложить?

– Какие кишки? С утра небось причащаетесь?

– Плёнки твои, афганские…

А, вот оно что!

В старом серванте скрючилась сотня фотоплёнок, отснятых в Афганистане двадцать три года назад.

– Мы их в мешок и в кладовку. Там сухо. Пойдёт?

– Только сначала в пластиковые пакеты, хорошо? И плотней завяжи.

– Что, протухнут?

– Нет, мухи эмульсию жрут.

– Ха-ха! Говорю же, кишки…
Прав младшой, на тех плёнках – требуха, внутренности афганской эпопеи.

Моей.

Про чужое грех говорить.
Почти все было снято стареньким «ФЭДом». Ломались «Зениты» и «Соколы», утащили «Зоркий», а «ФЭД» был верен, как автомат Калашникова.
Шероховатый металл корпуса, сухой щелчок затвора. Погнутое кольцо объектива и ушибленный до синевы бок – так мы оба отметили кульбит с брони под Ханабадом, где чёртов водила вогнал бронетранспортёр в сухой арык. От удара оземь лопнул кожаный ремешок футляра, но «ФЭД» – работал, как и раньше. На земле и в воздухе.

И вот что странно: в памяти о тех днях крепче иного осталось, что было увидено через мутновато-желтый видоискатель.
А слова? И слова, как будто встроен был в «ФЭД» хороший диктофон. Есть такие чудесные вещи. Мне они попадались нередко.
К весне, приехав повидать родню, я разобрал плёнки и, не печатать же такую прорву, просмотрел через детский диапроектор негативы…

Так даже лучше…
Занятие было, в общем-то, скучное. Я подбадривал себя коньяком и крепким чаем.

Если нет истины в попытке «остановить мгновение» в черно-белом изображении, то сколько её в иных «препаратах»?

«Мама, нас отправляют в Афган…»

     Декабрь 1979-го.

    Украина.

   Город Белая Церковь.

Танковая дивизия, куда я определён на должность корреспондента дивизионной газеты, разворачивается до полного штата.
Переговорный пункт у штаба дивизии забит солдатами первого месяца службы. Лихорадочно набирают номера и, пытаясь скрыть волнение, говорят о том, что временно будут откомандированы в другие части.

Но через одного слышу, пусть негромко, но отчётливо: «Мама, нас отправляют в Афган…»

Позже особисты, насколько смогли, перекрыли этот «канал утечки информации».
Группа молодых солдат в новеньких, до пят, шинелях, необмятых шапках.

Эти шинели, шапки, ремни и комплекты парадного обмундирования не успеют отнять «деды-дембеля».

Они лягут в афганских каптёрках, будут проданы прапорщиками аборигенам, которым очень нравились наши шапки и шинели.

А свои будут ходить в грязных ватных куртках и черных танковых комбинезонах.

И шинель станет опознавательным знаком новичка либо очередного проверяющего.

В советской солдатской, а тем более в офицерской шинели покроя семидесятых годов служить в мирное время ещё можно было, но воевать – упаси бог!

Упакованный в неё человек превращался в статую.
Впрочем, «парадка» (парадно-выходное обмундирование) нашла себе практическое применение.

В «пластмассовые» лавсановые кителя и параллельные (так по-военному назывались обычные брюки в отличие от галифе) облачали покойников («груз-200») перед отправкой на родину в тройной деревянно-цинковой упаковке.

Если китель не налезал на распухшее тело воина-интернационалиста, обмытого волоком под душем, то ткань со спины распарывали по шву. А если труп изображали головешки и разный обугленный мусор, то останки заворачивали в мундир.
Но что было по-человечески в дивизионных моргах – там с утра глушили спирт за упокой души и во имя притупления обоняния и прочих нежных чувств…

Это был верный подход к печальному исходу.
Вечная тризна честнее вечной памяти.

Реальней.

Офицерское общежитие.

Табачный дым, скипидар сапожного крема, дух горелого масла, едкая вонь затопленного сортира, в котором к загаженному унитазу приходилось ступать по ножкам от табуретов.
За тонкими дверями, залатанными фанерой, звуки военного бытия: раздражённые женские голоса, стук костяшек домино, звон бутылок, Высоцкий, Пугачева…

Но счастье – иметь место в общаге.

Дивизия разворачивается. Жилья в городе не найти.

У всех на устах – Афганистан.

– А если душман к тебе с ножом? – А я – одного автоматчика слева, другого справа, у самого – пистолет. Попробуй возьми!
Посреди комнаты покачивается гориллообразный сизолицый майор – зампотех батальона связи. Ему после Нового года в Афганистан. От него отчаянно несёт застарелым перегаром.
Из Белой Церкви Афганистан ещё невидим, незнаем.

Майор как-то вдруг трезвеет, уходит.

А через десять минут я встречаю его в коридоре, ползущего по стенке.

– Как он это ухитряется?

– Да я тоже вначале удивлялся, – смеётся мой сосед лейтенант Почта.

– Пойдёт в буфет, бутылку пива выпьет – и закосел на старом запасе.
Почта сладко потягивается и в сотый раз ставит «Звезду и Смерть Хоакино Мурьеты». Поёт Смерть…

Заместитель начальника политотдела, сопровождая очередную «команду», доехал до афганского Ташкургана.

– Как там? Расскажите, товарищ майор? – Война. Остановились на той стороне. Вдруг слышу, в середине колонны пальба. Оказалось, солдат решил по изоляторам пострелять. «Ты что же делаешь, товарищ солдат?»

А он: «Мне, может быть, завтра в бой идти, а я из этого автомата ни разу не стрелял!»

Прав?

Готовьтесь. Все там будем.

– Да я уже рапорт написал. Поможете?

– Я тебе здесь Афган устрою. Кто за вас будет редакцию разворачивать?

 

     Вступили…       

Таня. Красавица. Корректор-машинистка нашей газеты «Гвардеец». Выходит три раза в неделю, форматом А3. Никто её не читает.

Но политотдел и цензор следят строго. Ни слова человеческого, ни слова правды, ни строчки об Афганистане. А там уже гибнут наши, дивизионные.

Таня, сгорбившись, плачет. Мы отводим глаза.

Миша Семёнов, ответственный секретарь, тычет строкомером в тумбу стола. Там початая бутылка водки.

Таня всхлипывает, прислонив к орфографическому словарю фотографию лейтенанта в парадной форме. Его уже привезли в деревянном коробе, внутри которого был гроб. Оцинкованное кровельное железо, забелённое окошечко. А зачем окошечко? Ну, если его замазывать краской? Вскрывать не дали.

Хоронила своя воинская часть.

Лейтенант, помнится, ухаживал за Татьяной…
Кадр. Мишка Семёнов и Татьяна стоят на ступеньках редакции. Виден квадрат: «в/ч … Редакция и типография газеты «Гвардеец». За спиной Мишки прапорщик Сиренко. С ним мы будем в Афгане в одно время. Но в разных местах. Я – в Кундузе, он – в Шинданде. И никогда уже не встретимся.
Вечером мы взяли бутылку кальвадоса – дешёвой забористой яблочной водки местного разлива.

К Мишке зашёл отец. Седые короткие волосы ёжиком. Армейская выправка. Полковник в отставке, фронтовик. Смоленский корень. Рассказал анекдот: «Два хлопца, украинский и еврейский, приехали в Киев. На вокзале хохол первым делом спрашивает: «А военные училища здесь е?», а еврей: «А парикмахерские?»
Рассказывал, что стоял в ночном карауле у гроба Кирова, видел, как Сталин поцеловал покойника в лоб, что-то прошептал. Караул сразу сменили.
Выпили. Кальвадос старый воин назвал грязью, послал купить бутылку перцовки.
Как-то промелькнуло слово «Катынь». «А что с ними сделали?» Это я спросил о польских офицерах. «Как что. Расстреляли. А что было делать?» – «Наши?» Полковник усмехнулся: «А как тебе, лейтенант, несколько тысяч чужих офицеров в тылу?» Рассказ его был коротким и точным. (В этом я убедился в 1987 году, купив на книжном развале в Кабуле «Ридерз дайджест» за 1953 год. Весь мир, оказывается, все знал ещё с 1943 года. Кроме нас.)
Про афганские дела полковник сказал: «Вы вечно, ребята, не в партию, так в «гимно» вступите. Уже вступали туда с пулемётами… Мировую революцию делать. Еле оторвались». «Гимно» с намеренно фрикативным «г» – это было чудесно. Такой интерпретации слова «говно» я не слышал никогда.

Да и о походе в Афганистан Красной армии в двадцатых

годах подробнее узнал только лет через двадцать, когда, обкайфовавшись ельцинской свободой, мирные дехкане и подабоны (земледельцы и пастухи) – таджики начали в упоении резать друг друга.

Историк Виктор Дубовицкий в Душанбе рассказал мне об этой авантюре – походе на Индию через Афганистан силами чуть ли не батальона.
Полковник Семёнов умер осенью 1981-го. Рак.

А я, видимо, до конца своих дней буду с успехом рассказывать ещё один анекдот, услышанный от него в тот вечер. «Тридцатые годы, советско-польская граница. Мёрзнет в тонкой шинельке и конфедератке жолнеж на своей стороне, а по нашему рубежу задумчиво расхаживает красноармеец в меховой шапке, валенках и овчинном тулупе. Встречаясь на маршруте, пограничники перекидываются словами. «А что, пан, как по-польски будет жопа?» – спрашивает мордатый красноармеец. «Дупа», – стуча зубами, отвечает поляк через полчаса во время новой встречи. И опять тишина на рубеже… «А что, тоже красиво», – мечтательно подводит итог советский пограничник».
Красивые стройные ноги всегда заканчиваются ж…, но её почему-то мало кто воспевает, хотя всем она втайне нравится.
И если кто-то вам говорит, что «наступила ж…», не верьте ему!
Когда совсем плохо, то говорят иначе.
Много ли для счастья надо…
Мы изобрели забаву. Поставили на попа деревянный щит, добротный, из дюймовых досок пол от палатки, и стали учиться метать ножи. Насобачились до циркового уровня. С расстояния десяти шагов попадали в избранную точку силуэта в чалме. Метали и колья от палатки. Они были пострашней любого ножа. Вскоре щит превратился в труху. Поставили новый. И все с криками: «Получи, душман!»
Щелчок затвора. Прапорщик Сиренко сидит на корточках под щитом. Лицо вытянуто. Ответственный секретарь метнул кол, в горячке «соревнования», поверх его головы. Все обошлось.

На горизонте несколько едва различимых контуров машин. Фургоны.

Дальше плёнка засвечена.

Засветил её особист, по причине того, что мы с фотокорреспондентом окружной газеты повернули объективы в сторону якобы секретного зенитно-ракетного комплекса. «Квадрат»? «Круг»?

Не помню.

Киевский коллега оказался хитрее. Он подсунул «особисту» пустую плёнку.

 

Бесконечные кадры на полигоне, стрельбищах, в спортивных городках, ленинских комнатах, столовых.

Зарядки, разводы, обслуживание техники.

Дивизия впитывала, как губка, молодняк, а потом, подвластная приказу, едва обучив, выжимала в сторону Афганистана.

Семёнов, обычно вечером, когда расслаблялись кальвадосом, корил: «У тебя все снимки на одно лицо. Ты, старик, крупный план давай».
Дивизионные учения в лесах под Черниговом. Конец февраля. Полки барахтаются в рыхлом снегу.

Я изменил «ФЭДу»: в самый ответственный момент, когда комдив дал приказ на сражение, достал нагретый за пазухой «Зенит», «ТТL». Умер он, скотина, на полпути. Заклинило шторку. Когда тут рукав доставать, перематывать.

Все летит, бежит, палит…

Вслед наступающей пехоте, пардон, мотострелкам, сделал несколько кадров уже «ФЭДом». Ну, не беда, есть кадры с генеральных репетиций.

Отобьёмся.

А снимки нужно было выставить на стендах во время подведения итогов учения.

Это дело серьёзное.
По пояс в снегу я побрёл к вышке руководства.

У подножия ажурной деревянной каланчи стояли двое. Командир дивизии – полковник Третьяков и командующий армией – генерал.

Смушковые папахи, полушубки. Третьяков с палочкой. У комдива долго заживала сломанная нога.

– Эй, корреспондент. Сделаешь нам снимок на память? – Да ведь потом от вас фотографии не дождёшься, – это генерал, командарм.
Щелчок затвора. Второй. Третий.

– Завтра же представлю, товарищ генерал. На подведении итогов.

– Ну-ну, – хмыкнул командарм.
И тут… я до сих пор не могу понять, что заставило меня чётко и раздельно доложить:

– Товарищ генерал, я дважды подавал рапорт о желании служить в Афганистане. Квартира есть. Здоров.э

Краем глаза я заметил, как сыграли желваки на скулах комдива. Но гнева особого в его глазах не увидел. Третьяков молчал.

– Прошу вас помочь. А? – как-то по-детски проблеял я.
Это «а?» у меня, видимо, с младых лет, с Кавказа. Там добавляют это междометие, когда очень хочется чего-то. – Ну вот, а ты говорил, что у тебя офицеры отказываются от ТуркВО, – повернулся генерал к комдиву.

– Учтём твой рапорт.
Все. В редакцию. К утру нужны снимки. На «санитарке», которая срочно вывозила с поля боя майора, допившегося на подготовительном этапе учений до белой горячки, я добрался в Белую Церковь.

Майор, с багрово-синим лицом, туго спелёнатый, изгибался на носилках и кричал: «Вот видишь, это они, в белых халатах стоят. Сёстры! Чего им надо? За кем? За мной?» В окнах проплывали только ели, усыпанные снегом. Санитар, дюжий сержант, сказал тихонько: «Он от этих «сестер» под бронетранспортёр залез. Еле вытащили…»
За ночь я успел отпечатать около пятидесяти снимков 30 – 40, отглянцевать и, наскоро побрившись, рванул в солдатский клуб при штабе дивизии.

Политотдельские вырвали у меня из рук снимки и стали спешно прикреплять на стенды. Я тоже пытался им помочь.

Внезапно кто-то крепко взял меня сзади за плечо.

– Ты, значит, сам все решил? В Афган захотелось. А здесь кто будет пахать? Я же тебя редактором хотел назначить. Ты чего поперёд батьки лезешь? – это был заместитель начальника политотдела майор Дмитриенко.

А тут ещё выросла массивная фигура Корнейчука – начальника политотдела.

Выслушав мой лепет о том, что рапорта подавались и ранее, только махнул рукой:

– За снимки спасибо. Успел. А рапорт… ну что же, там нужны офицеры.
А Дмитриенко, и вот этого я не забуду никогда, вдруг нащупал мою руку, сжал и тихо сказал: «Молодец…»

Как мало нужно человеку, чтобы почувствовать себя таковым!
            

 Были сборы недолги

Что невидимое отгораживает от старой, привычной жизни человека смертельно больного, готовящегося к дальней дороге, уходящего?

Есть эта прозрачная преграда.

Та же работа, те же хлопоты, а все по-иному.

И самое лучшее – не тянуть.
Снимки. Шестилетний сын у бронзовой Дианы, у трактора «Фордзон» на фоне белой, безжизненной церкви. Окна заколочены ржавым кровельным листом. «Мерзость запустения…»
Снимки.

Гранёные стаканы, шампуры, бутылки. Проводы на снегу в «запасном районе» под Белой Церковью.

Дмитриенко, подняв очередной стакан:

«Мы тебя будем ждать. И место тебе я приготовлю, обещаю вот здесь, перед всеми».

При этом он посмотрел на редактора, Колю Тараненко.

Да ладно! Спасибо, товарищ майор. Вернусь – разберётесь!
На морозе пьётся хорошо. Третий тост тогда ещё не объявляли…
Домой, на второй этаж, дополз сам. А потом всю ночь видел красно-оранжевые, диковинные цветы.

На следующий день понял, в чем дело.

Лежал на животе, носом уткнувшись в покрывало на диване.

  Предбанник

Помните, были такие мягкие плетёные советские чемоданы?

Пластмассовые.

Ремни у них рвались, как бумага. Вот такой баул я набил в Афганистан. Б

ыло предписано взять: шинель, куртку и штаны ватные, повседневную и полевую форму, а также парадную в полном сборе с тканым ремнём.

Ну, последнее – уж фиг!

Да и бушлат я не взял.

А «повседневку» – пришлось. Нужно будет представляться. Не в полевой же форме щёлкать каблуками и вещать звонко-деревянно о «прибытии в распоряжение»!
Из всего, что я взял с собой, самым полезным впоследствии оказался фонарик, фотоаппарат и фотоплёнки.
Киев, политуправление военного округа, аэропорт – все слилось и успешно стёрлось в памяти.

С политуправой Киевского военного округа у меня сложились особые отношения.

Не место о них здесь рассказывать, но стоит упомянуть, что на редкость сучья была организация, как в начале восьмидесятых, так и в конце, перед развалом СССР.
В Ташкенте, преддверии Афгана, нас разместили в гостинице штаба Туркестанского военного округа.

Это была хорошая, не только по военным меркам, гостиница.

Ещё через день ожидания привели в политуправление округа и усадили в пустом классе. Кафедра, классные столы, на стене лишь одно украшение – рельефная карта Афганистана.

Мы столпились возле этой, редкой по тем временам, карты и оживлённо прикидывали, где будет лучше.

Все почему-то хотели поближе к Пакистану. В Кандагар, Джелалабад…
Пришёл кадровик, огласил места назначения.

Мне выпал Кундуз, 201-я мотострелковая дивизия. Ответственный секретарь дивизионной газеты.

«Там корреспондент молодой. Тоже с Украины. А редактор готовится в академию», – многозначительно посмотрел на меня кадровый майор.

Понял.

Только не за должностью еду.

И так повысили.

Ведь был-то корреспондентом, а теперь ответсек!
Кадровик ушёл.

Его место занял худой чёрный армянин в подполковничьих погонах, но совсем не военного вида. Он пожурил нас за гвалт и прочитал короткую лекцию об Афганистане, обычаях и традициях афганцев.

Потом пришёл медик, застращал по поводу сырой воды и местных продуктов. В перерыве, пока готовились наши заграничные паспорта, мы вновь толпились у карты.

Здесь я и нажал на затвор «ФЭДа».

Никого из тех, кто запечатлён был на этом снимке в конце марта 1981 года, я больше не видел. Ни в Афгане, нипосле.

Впрочем, это были политработники.

Свою братию конечно бы встретил.

Хотя правды ради надо сказать, что у журналистов ВУС (военно-учетная специальность).

Да мы и были ими, в конце концов.На мой «ФЭД» недовольно зыркнул небольшого роста плотный капитан.По годам вроде ровесник, на шитом кителе полковничьего сукна диковинный знак – комсомольский значок с профилем Ильича в окружении толстого серебристого венка из дубовых листьев, и все это медальное великолепие на фоне пятиконечной звёзды.Глаза у капитана были замечательные – острые, спрятанные в припухших бровях.Татарские, точнее, татаро-монгольские глаза.Волчьи глаза.– Рамазанов кто?– Я.
Капитан отвёл меня в угол класса и рассказал в общих чертах, где мне придётся служить, с кем, спросил об опыте работы. Имел право – несмотря на скромное звание, он был старшим инструктором по печати политуправления округа. В Киеве на этой должности сидел вальяжный, не подступиться, полковник.– Я буду у вас в редакции через неделю. Входи в суть дела. Ребята там хорошие, опытные.
Я поинтересовался насчёт знака.– «Воинская доблесть». Знак ЦК ВЛКСМ.
Мог ли я тогда предположить, что с этим капитаном – Валерой, Валерием Петровичем Буниным, судьба будет нас крестить по жизни и службе от Афгана до Польши и Чечни без малого двадцать лет…
Кстати, перед кадром в классе политуправы ТуркВО есть ещё один.Не хотелось бы вспоминать, но…На нём, улыбаясь в объектив, стоит на ступеньках редакции «Гвардейца» офицер, который, узнав, что мой рапорт об отправке в Афганистан был принят, пошёл в особый отдел белоцерковской дивизии и заявил: «Рамазанов рвётся в Афганистан, потому что нерусский. Может и перебежать».Особисты буквально ошалели от такого доноса.А потом заподозрили, что у «доброжелателя» не все в порядке с головой. Во всяком случае, куратор редакции, очень интеллигентный и умный сероглазый майор, с печалью в голосе мне об этом рассказал за день до отбытия в Ташкент.Нарушал, конечно, он правила их тогдашней конторы. Но ведь там тоже сумасшедших сексотов не привечали.
  

 

           Свободный полёт

На фига нам в Афганистане советские деньги? Самолёт в Кабул обещали через три дня. И мы добросовестно промотали в ташкентских шашлычных последние десятки. Правда, щёлкнул предохранитель, тридцать рублей «НЗ» я оставил.

Вечером в номер позвонили.

– Рамазанов? Мне о вас говорил Бунин. Я – полковник Урсул, заместитель редактора газеты округа «Фрунзевец». Слышали о такой?

– Да, – соврал я. – В Киеве, в редакции читал.
Ложь была невинной. Есть округ – есть газета. Почему бы не сделать людям приятное?

– Через полчаса я буду в холле. Надо встретиться.

– Буду, товарищ полковник. Есть.
Урсул, расспросив об опыте работы, вдруг сказал:

«А чего тебе в Афганистане делать? Иди в нашу газету. Майорская должность. А «за речку» в командировки наездишься. Идёт?»

«За речку»…

Я уже не в первый раз слышал этот оборот.

Так предпочитали говорить о поездке в Афган. (Речка, речка – Пяндж… Амударья… Оксу… Джайхун, твою мать! Только через двадцать лет я распрощаюсь с тобой. Надеюсь, навсегда.)

– Нет, товарищ полковник. Я ехал в Афган. Я вот послужу, тогда с удовольствием.

– Ну, смотри… Наши тоже «из-за речки» не вылезают… Значит, так: утром в семь часов стоять на дороге у «Саехата», знаешь где?

– Знаю, ужинал там. (Какой там «ужинали» – водку жрали! «Саехат» – ресторан рядом с гостиницей, в котором с офицеров драли безбожно.)

– Я буду на «УАЗе». Член Военного совета летит в Кундуз. Вот тебе и оказия. На кой тебе кабульские пересылки?

– Есть. Спасибо.

– Не опаздывай. Ждать не буду.

«Ан-26Б» – самолёт командующего округом – вместо Кундуза приземлился в Мары, у начальника Политуправления округа был свой план работы.

Перед взлётом в Ташкенте Урсул усадил меня в небольшом отсеке за столик с замечательной крышкой – картой среднеазиатских республик, Ирана и Афганистана – зоной ответственности округа.

Вот тут можно было составить впечатление о ТВД (театре военных действий), существующем и перпективном. Даром что на карте стоял гриф «Секретно. Экз. единственный».
Минут через тридцать после взлёта борттехник принёс салат из огурцов и помидоров, хлеб и чай. Все припахивало керосином.

Кстати, генерал-лейтенант, я уже знал его фамилию – Родин Виктор Семёнович, произвёл самое хорошее впечатление. Я вот о чем: есть генералы, которые одним видом давят. И ты, выполняя его приказ, выполняешь служебные обязанности.

А есть, кто сразу приходится по душе, и ты готов сделать с радостью больше и лучше в ответ на его требование.

А вот с чего начинается? Не знаю.

Родин, среднего роста, в полевой форме, плотный, в нём чувствовалась мужицкая сила. Я отметил его физиономическое сходство с Марком Бернесом. Русые, или седые, густые волосы и чёрные брови. Это, братцы, порода!

– Откуда к нам прибыли?

– Киевский военный округ, товарищ генерал!

– Курортный, – усмехнулся Родин и, видя моё недоумение, добавил: – КВО – курортный. Да не обижайся, нас вот «чуркестанским» округом называют… А газетой в Кундузе надо заниматься. Что-то они застряли в полевых условиях.
Мне повезло.

С генерал-лейтенантом Родиным довелось два раза проехать по северу Афганистана летом 1981 года. У него был огромный авторитет среди «молодняка» – комсоргов частей, замполитов рот и батальонов.

Я тогда не задумывался, откуда у начальника такого ранга детальное знание обстановки и положения дел в самых маленьких наших гарнизонах – ротных опорных пунктах.

И лишь через двадцать один год, во время интервью с ним, уже генерал-полковником запаса, в зимней Москве, узнал, что ещё летом 1978 года руководство Министерства обороны СССР в лице Епишева ставило Родину задачи по оценке ситуации в Афганистане, посылало его в мятежный Герат.

Ему же довелось принять самое активное участие в развёртывании 40-й армии и её вводе в Афганистан в декабре 1979 года.
Урсул попросил сфотографировать его у штурмовика, рядом с которым высилась пирамида решётчатых длинных барабанов.

Я нажал на спуск. От «МиГа» отделилась фигура в синем комбинезоне.

– Здесь нельзя снимать!

– Нам можно. Мы свои, – буркнул Урсул.
Фотоаппарат я на всякий случай спрятал и, подойдя поближе к барабанам, сколоченным из толстых брусьев, увидел силуэт авиабомбы, прочитал чёрные буквы маркировки –ФАБ.

– «За речку» летают, – пояснил Урсул.

– С этим… С нагрузкой, – кивнул я на бомбы.

– И с этим тоже… В первую очередь.
Вернулся Родин. Вместе с ним прибыли пограничники.

Проверили паспорта и командировочные удостоверения у меня, потом у Урсула.

– Чемодан ваш?

– Да.

– Что в нём?

– Форма. Личные вещи.

– В первый раз летите?

– Да.

– Всего хорошего.
Это была самая короткая (может быть, потому, что первая?) проверка документов и таможенный досмотр при пересечении границы СССР.

Генералов, как пояснил мне Урсул, таможня не досматривает.
Мы ещё постояли несколько минут в тени самолёта. Припекало. Родин в отдалении что-то втолковывал полковнику, видимо, командиру части.

Полковник периодически вытягивался в струнку и прикладывал руку к огромной шитой фуражке.

Зевая, подошёл борттехник.

– Из Кундуза на Кабул пойдём. А завтра назад, – сказал он Урсулу, а потом кивнул на фотоаппарат: – Снимать будете? Не стоит перед полётом. Есть такая примета. Потом – пожалуйста.

Приметы я всегда уважал. И на всякий случай спросил о других «знамениях».

– Ну, женщину первой на борт не стоит запускать. Номер тринадцатый ни к чему. Перед двигателем нельзя окурки, спички бросать, мусор всякий. Ссать нельзя перед движком…

– Обидится?

– Да. Обидится. Примета такая, – серьёзно сказал борттехник.

Большое спасибо этому человеку.Никогда и нигде я этих примет потом не нарушал.А когда, в присутствии лётчиков, рассказывал о них другим, то рейтинг мой повышался стремительно.Вообще лётчики – народ ревнивый к своему делу. И если вы обнаружите самые элементарные знания в авиации, они всегда будут рады вам и сделают немало доброго.Боевые лётчики, которых мне доводилось встречать в Афганистане, Таджикистане, Чечне, были всегда людьми тактичными, доброжелательными.Не грубили и не хамили никому, но и спуску, в случае чего, не давали.Командир на своём борту – бог и царь, но никак не самодур.И этим сказано все.
В Кундузе мы приземлились минут через пятьдесят. Он и по карте был рядом с нашей границей.Урсул вскочил в «уазик», махнул в пространство рукой:– Идите в редакцию, там все объяснят.
А где она, эта редакция? Час дня. Обед, видимо.Аэропорт районного масштаба. Степь. Рыжие холмы и красные горы на горизонте.Кругом колючая проволока, шлагбаумы.За одним из них, кривым и ржавым, – сидела в пыли кучка людей в чалмах и широких шароварах, поверх которых выпущены длинные рубахи, косоворотки. У всех связаны руки. Как-то странно связаны – локти заведены за спину. За ними присматривал, впрочем, как-то равнодушно необязательно тощий узбек, молодой солдат с автоматом, он же охранял въезд в аэропорт.
Я подошёл к «колючке», повесил на неё шинель, которая уже выглядела смешно по погоде (плюс тридцать, не меньше).Закурил.На одной из ниток заграждения висела высохшая ящерица. Кто-то очень изобретательный соорудил для невинного пресмыкающегося миниатюрную, по всем правилам, петлю и казнил.– Земляк, где тут штаб дивизии?
Солдат, даже не глянув, ответил:

– Прямо, через полосу, вон там, за палатками. Но через полосу нельзя.

– А в обход?

– Километра три…
Я пошёл прямо.

В «колючке», ограждавшей взлетно-посадочную полосу, было немало замечательных отверстий. Тропа была пробита.
По бокам взлетки, как гигантские стрекозы, шевелились вертолёты. «Восьмерки», «двадцать четверки», ого, вот и «Ми-6».

Так близко я ещё не видел эту огромную машину. Под ногами грохотало пупырчатое зелёное железо – такое покрытие стоянок я тоже видел впервые.

Слева поднялись синхронно и с каким-то курлыканьем затанцевали на небольшой высоте пара «Ми-8». Этого даже в кино не покажут.
Отряхнув пыль и почистив сапоги полой шинели, я приготовил документы и шагнул на низенькое крылечко в середине дощатого барака.

Табличка гласила: «Штаб в/ч пп 08224».

Тут, как чёртик из табакерки, в проёме двери появился худой нервный субъект с непонятными знаками различия, скорее всего подполковник, и закричал:

– Куда? Куда с чемоданами? Тут что, вокзал или штаб дивизии. Кто такой?

– Мне нужно в редакцию, – миролюбиво сказал я.

– Ну и идите себе в редакцию. Нечего здесь толкаться. С сумками прутся, как на базаре.
Я отошёл, сбитый с толку напором этого, явно не в себе, человека. Он же ещё пару раз ядовито прошёлся по поводу бестолковых политработников и исчез в темноте штабного коридора.
Меня выручил проходивший мимо прапорщик.

– Куда определили, товарищ старший лейтенант? Не из Душанбе, часом?

– Нет, с Украины. Ищу редакцию.

– Да вот, прямо отсюда, видите аэропорт? А за вышкой водонапорная башня. А вот рядом три сосны. Под ними – редакция.

– Спасибо, брат. Я оттуда иду… А этот нервный кто?

– Начопер, что ли?
Я огляделся.

Несколько дощатых бараков. Вдали палатки, выгоревшие добела. Ещё пара бараков строится.

Тарахтит в яме, укрытой брезентом, дизель. Над всем возвышается уродливый металлический ангар.

Надпись на нём гласила: «Офицерская столовая».
Ну что же, назад так назад. Бросить где-нибудь этот чёртов чемодан, шинель. Попить воды и постараться понять, что мне здесь нужно делать.

 

 

«За честь Родины»

 

 

Я толкнул хлипкую, затянутую маскировочной сетью калитку и очутился в райском уголке.

Маленький дворик, по краям заборчика из все той же песочного колера маскировочной сетки зеленела осока, журчала в крохотном арычке вода.

Сосны, нависшие над двориком, источали смолистый дух.

За низеньким столом, сервированным стаканами и закопчённым чайником, в самодельных шезлонгах предавались кайфу двое.

Один – атлетически сложённый, с высокими залысинами, второй – порыхлее, с круглым, уже светящимся, явно не только от чая, лицом.

Оба по пояс голые.

– …Прибыл для дальнейшего прохождения службы, – с облегчением выдохнул я, понимая, что на этот раз попал к своим.
Через полчаса я стал обладателем койки и тумбочки, познакомился со своим предшественником – Стасом, который был весьма обрадован появлением «заменщика».

Атлет в шезлонге оказался редактором газеты – старшим лейтенантом Николаем Бурбыгой, а его собеседник – корреспондентом окружной газеты.

Я вышел во дворик из сумрака палатки, по примеру коллег раздевшись по пояс. С удовольствием заметил гири, гантели, турничок самодельный. Крутиться на таком в полный мах – опасно.

Но у меня были в запасе три-четыре эффектных выхода, стойка. – Ну, ты лошадь, Саня, – уважительно сказал окружной корреспондент, видя мои экзерсисы.
В г лазах редактора я прочёл одобрение. Это мне и нужно было.

– А ведь сегодня первое апреля, – задумчиво как-то сказал редактор, – праздник. А тут вот ответсек прибыл…
Через десять минут мы уже поднимали гранёную тару за День смеха (не помню, назывался ли он тогда именно так?).

Закусывали перловой кашей из сухого пайка, разогретой в банках. Кстати, редактор не особо-то и накатывал, да и я понимал, что этот дружеский обед содержит элемент проверки.
Редакция и типография газеты «За честь Родины», какими я увидел их в апреле 1981 года, заслуживают подробного описания.

Видимо, недаром я отснял тогда почти целую плёнку, не выходя из пределов (20 на 20 метров) этой уникальной организации.
Видавшая виды брезентовая двадцатиместная палатка была расперта изнутри стойками. Но это мало помогало. Брезент по углам провис, образуя большие чаши для воды, хвои и кусочков коры, которые щедро сыпали внутрь дворика нависшие над палаткой сосны.

Это были настоящие южные сосны – пинии. Смолистые красные стволы, длинные иглы, огромные клейкие шишки. Несколько кочек осоки, хиленькие саженцы плодовых деревьев подпитывались из арычка.

По одному из скатов палатки вился стебель плюща.
Шезлонги, табуреточки, стол и скамейки – все было сколочено из сосновых досок, носивших явные следы оружейной тары.

Посудный шкаф, тот попросту был сделан из снарядного ящика. А посуда в нём, помимо обычной, армейской (алюминиевых мисок и эмалированных кружек), была и вовсе замечательная – колпачки от снарядов – металлическиеи колпачки от «НУРСов» – пластмассовые, чёрные и белые.

Стаканчики – для чая маленькие, вот для иного дела – хороши. Особенно металлические, поскольку, не выпив до конца, поставить на стол его нельзя, как рог.
Кстати, впервые первого апреля 1981 года я выпил за память о погибших.

Стоя, не чокаясь, как мне пояснили жестом.

Молча.

Но это была не третья рюмка. Не третий тост, а второй.

Позже, через два года, в Ташкенте, я все никак не мог привыкнуть к тому, что за погибших – третий тост. Но толком такое смещение никто объяснить не мог, как, впрочем, и то, почему бы памятному, поминальному стакану не быть первым?
Внутри редакционного дворика было чисто.

Старые вёдра заменяли урны. Вместо пепельниц – снарядные начищенные гильзы.

Ну и, конечно, неизбежная, выгоревшая доска документации, обтянутая мутноватым полиэтиленом.
Внутри палатка была разделена надвое фанерной перегородкой. При входе – редакция, глубже – спальное помещение. Четыре койки, круглая чугунная печь, обложенная камнями.

Автоматы, как правило, прятали под тощими подушками, поскольку в сейф они не влезали, а патроны, гранаты и прочее вместе с тапочками, старыми ботинками и носками заталкивались под кровать. Курить в палатке не дозволялось.

Редактор не курил, будучи убеждён, что это сильно влияет на снижение половой потенции, да и попросту в этой ветхой, сухой как порох палатке, когда топилась печь ещё прохладными ночами, душа ныла от нехороших пожарных видений.

Палатка, кстати, была прижата к машинам вертолётной ТЭЧ (технико-эксплуатационной части), набитой дорогостоящей аппаратурой, а задами дворик упирался в площадку, на которую закатывали вертолёты «Ми-24» для регламентных работ. За пожар могли и шлёпнуть до суда и следствия.

Шестеро солдат, они были хозяевами типографии, жили в прицепе. Там бойцы оборудовали лежанки.

Прицеп изнутри напоминал гигантскую берлогу, обитую и устланную армейскими одеялами и брезентом.
Бурбыга показал на крепенького, рязанского вида солдата.

– Он с нами с самого начала. Входили вместе. Бывал в переделках. Ты его, ну так, поуважительнее. Ему скоро увольняться, в мае. Толковый мужик. Сейчас он у личного состава за главного, а потом решим, кого назначить.
Пятеро бойцов были русские, шестой – Одилджон – узбек. Он почему-то очень обрадовался, узнав, что у меня нерусская фамилия. Видимо, где-то натерпелся от славян по молодости армейских дней.

– Вы занимались борьбой, товарищ старший лейтенант?

– Нет, Одилджон, а вообще в Дагестане все борются.

– Я на свадьбах боролся. Вот ковёр сделаем, будем тренироваться? – Будем. Вес у нас похожий. Сколько?

– Шестьдесят семь.

– Ну и у меня около того.
А с тем, рязанским, а точнее, подмосковным хлопчиком, что был за командира, я говорил уже вечером. Точнее, говорил он, а я спрашивал.

Поскольку впервые видел перед собой солдата, прошедшего через афганскую заваруху с первых дней. Кое-что из его рассказа сохранилось в памяти.

«…Мы сюда не сразу попали, в аэропорт. Сначала в Дом офицеров. Его сейчас нет. Он сгорел в январе. А тогда шли от Термеза, в феврале восьмидесятого, вот след, в нашу машину танк въехал, а вот дырки наверху, видите, обстреляли. Может быть, и свои. Ночью не разберёшь… Здесь, в Кундузе, десантура стояла. В траншеях вода, грязь… У них тут дизентерия пошла.

А мы пришли, у нас все своё было из Душанбе.

Я с начальником политотдела ездил, охранял. Он суровый мужик был, не особо чикался с афганцами…

А вам не приходилось убивать? Ну, стрелять в человека, так, чтобы вы видели сами?

Нет?

А мне приходилось. Все это ерунда, что он там дёргается, кровь льётся. Просто, как мешок, обмякает и валится…»
Договорились, что я сделаю «дембелю» снимки, а он пообещал достать мне ботинки и танковую куртку. – Не новые, конечно, но хорошие. И ещё шлём найду. Зимний. Пригодится.
Действительно пригодилось. Ночи в апреле, да и до середины мая, были холодные. Поскольку палатка тепло не держала, спать приходилось одетым. И шлём, танковый, зимний, с мягким коротким мехом внутри оказался кстати.

– Я его вымыл, вы не беспокойтесь. Это так, немного пятна остались…
Позже я узнал, что шлемы он собрал в подбитой, полусгоревшей боевой машине десанта, экипаж которой погиб, получив кумулятивную гранату как раз в место механика-водителя. Я видел эту дыру. Тонкую броню БМД граната не прожгла. Она её просто проломила и… все остальное внутри превратилось в месиво.

А зимние шлемы уцелели.
Умываться солдаты ходили к соседям из ТЭЧ.

Офицерам по утрам поливали из чайника. Мне это не понравилось, и на следующий день, найдя на свалке пятилитровую жестяную банку, длинную шпильку с резьбой, я соорудил добрый старый рукомойник.

Сосковый Мойдодыр. (Кстати, лет до тридцати я считал, что слово «Мойдодыр» – имя произвольное, и не додумывался делить его на составные части.)

Грязную воду, правда, пришлось выносить со двора.

Стока не было. Сортир тоже располагался метрах в пятидесяти.

Но здесь мне жить…
«В армии можно служить в газете или в особом отделе» – эту историческую фразу я услышал от капитана Тараненко, редактора белоцерковской дивизионки. Сам он окончил танковое училище. Впрочем, для военных газет всех рангов журналисты с командирским образованием не были редкостью.
В Советской армии и Военно-морском флоте к началу восьмидесятых годов было около ста пятидесяти действующих дивизионных, бригадных, базовых и крейсерских газет. Многотиражек. От Кубы до Шпицбергена.

Для них была строго установлена периодичность, формат, тираж, технология печати. Начиная со времён Буденного и Ворошилова, вся жизнь этих печатных придатков политических отделов регламентировалась огромным количеством неустаревающих приказов и директив.

Кроме того, в кадрированных дивизиях эти «окопные правды» находились в анабиозе, периодически просыпаясь во время мобилизационных мероприятий.

И тогда сотрудники районных газет, офицеры запаса и военнообязанные типографские спецы, приписанные к дивизиям, выпускали один-два номера, доказывая, что «если завтра война», то газета займёт своё законное место в боевых порядках, рядом с тыловым пунктом управления.
Оборудование типографии, казалось, не изменилось со времён подпольных типографий большевиков.

Ручной набор, тигельная печатная машина, которую можно было при необходимости запустить в работу при помощи ножного привода, и прочий свинцово-чугунный хлам.

Прогресс обозначался наличием очень капризных линотипов (строкоотливных машин) «Н-12» и ЭГЦ – электронно-гравировальных центров. О последних скажу особо. В конце 50-х годов они были изобретены в Одессе.

Там и производились.

В Одессе электронное гравирование получалось. А вот в армейских условиях выходила полная херня. Аппараты ломались и восстановлению не подлежали. Но факт наличия такого аппарата вредакции позволял отделам технических средств политуправлений запрещать расходы на изготовление клише методом цинкографии.
К середине 60-х годов появилось чудо военно-полиграфической мысли – БПК (бесшрифтовые полиграфические комплекты). Здесь оригинал-макет набирался на хитроумной печатной машинке с угольной лентой, а затем переснимался на селеновую пластину, с которой изображение переносилось на офсетную фольгу.

Все было сверхзамудонским, кроме печатной офсетной машины – «Ромайор».

Но они-то выпускались в Чехословакии.

Вот на таком БПК и покоилась полиграфическая база «За честь Родины».

На кой, скажите, солдату была эта самая «За честь Родины»? Про то, что он служит в Афганистане, писать нельзя.

Что ранен – нельзя.

Что отбился на дороге от «духов» и спас товарища, вывел из-под огня машину – нельзя.

Убитого помянуть нельзя.

А что можно?

Боевая учёба и караульная служба в Н-ской части.

Как в лицо не плевали, не знаю.

Вежливые были тогда люди, понимающие. Поэтому я больше снимал, чем расспрашивал. А подарить солдату или офицеру фотографию в тех условиях – большое дело.
Газета наша была слепая, на жёлтой ломкой бумаге. Даже для сортира не годилась.

Там в ход шли «Красная Звезда», «Правда» и окружная газета «Фрунзевец». Бумага хорошая, но поскольку в Ташкенте, где они печатались, краски на основе газовой сажи не жалели, то весь контингент на этом основании можно было назвать «черножопым».
Меня много раз спрашивали, совершенно серьёзно, о наличии свинца в типографской краске на предмет безопасности заднего прохода.

Приходилось тактично объяснять, что в выхлопных газах БМП того же свинца, да в ещё более опасной форме, куда больше. Надо было отстаивать честь профессии!
А относительно правды об Афганистане – окружная и центральные газеты писали не больше нашего, а брехали неизмеримо больше.

О телевидении и радио не говорю. Ими задницу не подотрёшь, но, по всем понятиям, стоило бы!

Помню случай, когда под Багланом летом 1981 года заливались кровью роты 149-го гвардейского мотострелкового полка и долина была затянута дымом залпов, пожаров и взрывов, «Маяк» вышел в эфир: «В афганской провинции Баглан проходит комсомольский субботник. Члены Демократической организации молодёжи Афганистана приводят в порядок улицы провинциального центра, сажают деревья.

В субботнике принимают участие воины Ограниченного контингента советских войск».

Солдат-десантник из 56-й ДШБ, слушавший вместе со мной новости, мрачно сказал: «У них – другой Афган…»

В нашем Афгане, на соседней горке, ночью «духи», прорываясь в горы, отправили к Аллаху взвод молодых солдат.В нашем Афгане били часами, не переставая, самоходные орудия – «Гвоздики» и кассетные миномёты – «Васильки», танки и БМП.Так, что краска пузырилась на стволах. Но не буду забегать вперёд… А главное, чтобы на «нетленку» – не тянуло. В моих «афганских кишках» – плёнках не было патетики, упоения боем.
Война вообще очень буднично и грустно выглядит на черно-белых снимках. Особенно когда снимаешь «ФЭДом», чей объектив был сродни микротому, особой бритве для тонких срезов тканей.
Офицер-любитель.
Редакция «За честь Родины» создавалась в январе – феврале 1980 года, когда 201-я Гатчинская Краснознамённая (позже она станет дважды Краснознамённой) мотострелковая дивизия разворачивалась под Термезом для входа в Афганистан.История с дивизией обошлась по справедливости. 201-я завершила ввод войск 14 февраля 1980 года и последней же, 15 февраля 1989-го, вышла из Афганистана, вынося на себе бремя славы последнего командарма 40-й общевойсковой армии.
Поскольку действующей газеты в кадрированной дивизии не было, состав редакции набирали в добровольном порядке из числа политработников.Редактором был назначен пропагандист полка старший лейтенант Николай Бурбыга, ответственным секретарём – замполит (может быть, и ошибаюсь) батальона Станислав Гончаренко, корреспондентом-организатором – замполит роты лейтенант Александр Краузе.Только советские офицеры могли работать в таком широком диапазоне. Да поставь их хоть на медицинский батальон, все одно – справились бы, в пределах армейских требований.
К моему появлению в редакции Краузе уже заменился в Союз, в окружную газету «Фрунзевец», Гончаренко должен был днями убыть к месту замены. А Бурбыга готовился к поступлению в Военно-политическую академию имени Ленина.И что его особенно волновало – на редакционный факультет. Ему бы, конечно, было привычней на тот, где гранили замполитов полков. Но звание редактора обязывало. О Бурбыге я ещё вспомню не раз.А вот Гончаренко мелькнул в памяти отстраненностью, угрюмостью, постоянным перекладыванием чемодана и уходом за редеющими волосами с помощью разных пахучих масляных протираний. Я, изрядно полысевший к 30 годам, огорчил его утверждением, что раннее облысение (вне болезней, контактов с радиоактивными материалами и СВЧ) носит генетический характер и необратимо. Моё утешение, что быстро лысеющие субъекты с повышенной потливостью ног обладают высокой половой потенцией, видимо, его не ободрило.
А вот и первый снимок Игоря Махно. Корреспондента-организатора, который прибыл в редакцию в январе. Игорь сидит с озабоченным видом за секретарским столом. В руках ножницы и полоска бумаги.Вёрстка шла путём выклеивания макета.
Большинство писем, которые получал из дома Игорь, несли отметку: «Поступило в повреждённом виде». Они усердно вскрывались и читались органами. А как ещё было поступать цензорам и прочим, если на конверте стояло «в/ч пп 08224 «Р» И. Махно… От… Махно». Сразу про батьку Нестора вспоминали! Но о письмах, об Игорьке – друге боевом – позже и немало ещё! А теперь о том, откуда знания анатомии, генетики, гистологии у  ответственного секретаря дивизионной газеты. На снимке в полный рост посреди пустынного шоссе стоит худой, выше среднего роста старший лейтенант в полевой фуражке, сапогах, танковой куртке. По бокам шоссе огромные сосны. Это я, Рамазанов Алескендер Энверович, 1950 г. р., лезгин, обр. высшее – Дагестанский сельскохозяйственный институт (зооинженерный факультет) в 1976 г., диплом с отличием.  Военное образование – курсы офицеров запаса в 1971 г. при 43-й радиотехнической бригаде Бакинского округа ПВО.
      Я всю жизнь мечтал работать с животными. Некоторым образом моя мечта сбылась с точностью до наоборот. «Животные» во власти и чинах плотно «работали» со мной на протяжении двух десятков армейских лет. Нет, людей добрых много было, но что ни начальник, то скотина.Но это законный вариант в любой армии.
Офицером запаса я стал ещё при прохождении срочной службы. Отчего не узнать что-то новое, не покрутиться среди счастливых, кому служить один год, студентов вузов, не имевших военных кафедр.Из них за три месяца до окончания срока службы делали офицеров запаса – младших лейтенантов.
Из кабинетов политотдела 43-й радиотехнической бригады, где я мыл полы в должности инструктора по комсомольской работе, я был командирован в Кизил-Арват. В десятке километров от этого города в такырной пустыне стоял, буквально врастая в землю, радиотехнический батальон.Вот здесь я и стал офицером запаса, по дембелю получив вместо военного билета узкую полоску бумаги странного содержания: «Временное удостоверение офицера запаса. Воинское звание: без звания…»
Затем моя любовь к погонам вылилась во второй призыв, после окончания института, на два года замполитом роты в железнодорожные войска, а потом… хобби стало профессией. Но своим коренным сельскохозяйственным образованием я всегда гордился. Оно было глубоким и крепким.
Разрази меня гром, но я не могу сказать, почему я пошёл в Афганистан 31 года от роду.Да это и не вопрос.А вот вопрос: если бы я попал в Афганистан 18-летним пацаном, сумел бы выдержать ту долю солдатскую?Опасность, страх, полуголодное, грязное существование, унижение, соблазн «оттянуться» с помощью наркотиков?
И через двадцать лет, и до конца жизни я не смогу сказать по этому поводу ни да, ни нет.Я не трусил, бывал почаще многих в боевых ситуациях, мне не стыдно за свои ордена.Не боялся лишений, но ведь всегда мог потратить на еду и свои деньги, и найти баню.Мог пойти в «дело», мог не пойти. Мог переспать с женщиной, пусть даже и за умеренную плату.Поездка в Союз не была для меня особой проблемой.

И потом, мне был 31 год. Срочная действительная служба, какой-никакой жизненный опыт.

А солдат? Мальчишка, которого после двух месяцев хозяйственных работ в Термезе (Кушке, Мары, Иолотани и др.) бросали в Афганистан – грязного, завшивленного, в драном обмундировании.

Ему было каково?

Вот поэтому, и ещё по многому другому, не могу я дать определённого ответа на вышеизложенный вопрос.

Впрочем, ведь меня никто не спрашивал. Это я сам придумал такой тест.
 О местности, о нравах
В отрочестве, помню, мне запала в душу теория о том, что характер народа, нации во многом определяют географические условия.

Это много позже до меня дошло, что книжные знания о народах – якорная цепь заблуждений. Якорная в смысле крепости звеньев и крюков, которыми слова цепляются за память.
Так вот: афганцам, с которыми довелось общаться, было совершенно наплевать на столь важные для нас названия горных вершин, перевалов, дорог. Чёрная гора, Белая гора,а с другой стороны хребта белое – чёрное, а чёрное – белое. Но вот речные долины они знали хорошо, как и названия кишлаков.

Здесь разнобоя не было. Горные тропы для них были неведомы. Разве что старики смутно вспоминали особенности караванных путей.
Было ясно одно: стоим у отрогов Гиндукуша, в его восточной, не самой высокой части. На запад тянулись Кох-и-Баба, Банд-и-Туркестан и Сефид-Кух, но это уже к Ирану и Туркмении. Афганцы боялись гор и старых троп через перевалы. Бормотали, что душманы именно там. Причём во всех горах сразу.
Я эту свящённую горную боязнь узнал ещё в Дагестане. Шайтан, Иблис, девы жили в горах. Т ам же обитали снежные черви. «Старый снег портится, в нём заводятся черви», – вполне серьёзно убеждал меня в горном селении ученик выпускного класса, впоследствии успешно сдавший вступительные экзамены на математический факультет Дагестанского университета.

Дивизия стояла в речных долинах Амударьи и её притоков. Лето удушливое и бесконечное. Хороши были весна и осень, но очень уж коротки. А зима – хреновая. Морозная, а чаще пронизанная ледяной сыростью.

На полях – ячмень, рис, пшеница, конопля, опийный мак. Реже кукуруза, бахчевые культуры. Хорошие, ухоженные виноградники и скудные фруктовые посадки – урюк, гранаты, яблоки. Много ореховых деревьев. Хлопок. В дело у крестьян шёл речной тростник, его использовали для возведения заборов, хозяйственных построек и плетения циновок, которыми подбивали потолки и устилали полы в глинобитных домах.

Из всего, что я узнавал об афганцах, складывалось следующее впечатление: жестоки, скрытны, вероломны. Особых предрассудков не имеют. Таджики, как истинные евреи мусульманского Востока, традиционно были скаредны и хитры.

Узбеки себе на уме и крайне недоверчивы.

Туркмены, те близко нас не подпускали.
Древний образ жизни, включая обработку земли деревянной сохой, обмолот цепами и пр., был обычным в кишлаках и успешно сочетался с японскими грузовиками, антибиотиками и двух кассетными магнитофонами.
И ещё я почувствовал святую ненависть детей разных народов в Афганистане друг к другу. Это обстоятельство удачно использовала центральная власть при формировании карательных отрядов.

Вот так и надо воевать в горах!
Пуштуны иногда осторожно говорили о том, что они потомки главнокомандующего войсками Сулейман ибн Дуда (мир с ними обоими!) некоего Забора Аврана (в канонических текстах Свящённого Писания похожего имени я не обнаружил).
Конечно, конечно! Памирцы, те и по сей день числят себя потомками Искандера Зулькарнайна – Александра Македонского.
Да и что за народ без мифа – истинного, нетленного богатства народа? Вера – спасение личное.

Миф – защитник нации.
Хотите изменить народ?

Уничтожьте миф!
Правда, это не так просто.

 

Чаще – мифы переживают своих создателей и носителей и ласково прилипают к новым живым телам.
  Кундуз-Южный
Секретарская работа в газете предполагает наличие чугунной задницы.

А корреспондента – ноги кормят. Видя, как я перебираю выданные автомат, пистолет Макарова, подгоняю ремни и застёжки на подсумках, нашиваю карманчики для блокнота, плёнок и индивидуального пакета, редактор не выдержал:

– Саня, тебе ведь не особо ездить придётся.

Твоё дело – макет, вычитка, общее состояние…

Да и мне месяц остаётся. Ухожу ведь без замены. Какое-то время исполнять обязанности редактора будешь… – Владимыч, а если мы с Махно поменяемся ролями. Я писать буду, а он пусть секретарит?
Редактор неожиданно легко согласился на такой вариант.

– В нашей кухне, сам знаешь, политотдел не очень-то разбирается. К тому же у Игоря жена на седьмом месяце…
Махно тоже против такого расклада не протестовал. Он не был в особом восторге от этих утомительных, небезопасных вояжей. Но никогда я бы не подумал обвинить его в слабости духа. Через год за совершенно конкретное участие в боевой работе я составил и подписал ему наградной лист на медаль «За боевые заслуги». И он получил свою награду.
Но комфорт любил, это было. А главное – с юмором был парень. Да и по природе – усидчив. Хорошая профессиональная подготовка – выпускник Львовского военно-политического училища – единственного в стране, готовившего журналистов для всех видов Вооружённых сил.
На плёнке, все же частично изгрызенной афганскими мухами, запечатлена группа солдат, держащих в руках газеты «Фрунзевец» и «Красная Звезда».

Лица у всех такие натужные, будто они опились настоя янтака – верблюжьей колючки – и теперь коллективно страдают от сурового запора. Фоном служит палатка с табличкой: «Ленинская комната». Входить в неё не рекомендовалось, ибо днём она напоминала сауну, а вечером в ней не было света, да вдобавок ко всему на дощатом полу масляными красками была изображена панорама Кремля. «А что в неё заходить? – гоготнул огромный, как медведь, командир роты, выпускник московского ВОКУ. – У нас на полигоне в Наре их просто проверяющим показывали. Красиво, да?»
Половина плёнки истрачена на какие-то местные унылые пейзажи, крупные и средние планы на взлетно-посадочной полосе.

Вот группа офицеров и женщин в джинсах и обтягивающих кофточках («батниках»), сгорбившись, влезает на рампу «Ан-26». Парашютные сумки, чемоданы.

Я привыкаю к режимам съёмки в разное время суток, при разном освещении. Экспонометром не баловался.

Не на курорте! А земля здесь давала мощный отражённый свет. К тому же резко поменялись режимы проявки и печати. Пришлось составлять «тропические» растворы.

Для сушки плёнок, чтобы не пудрила эмульсию вездесущая пыль, я сколотил деревянный бокс.

Увеличитель – дрянь. УПА – портативный. Он прилагался к оборудованию типографии. Слава богу, реактивов, достаточно свежих, было много, в армейской упаковке, железных банках.
Несколько кадров «оружейной выставки». Автомат с откидным прикладом, калибр 7,62, пистолет Макарова, две ручные гранаты «РГД», подсумки. Это моё вооружение.

Корреспондентский комплект.

К оружию я всегда относился с особым уважением. Всегда тянуло к стреляющему железу.

В раннем детстве были деревянные мечи, луки, пращи, позже – ножи из обломков пил и ромбических напильников. Первый свой самопал (на местном наречии – «поджиг») я собрал в четвёртом классе.

И уже на летних каникулах, осатанев от страха и обиды, ткнул кургузый ствол в живот городскому «шмональщику». Ума хватило не чиркнуть коробком о запал. Но замухрышный, чёрный зверёк из городских трущоб, за спиной которого кучковалась кодлянка, оцепенел.

При выстреле в упор «поджиги», и на холостом заряде, разворачивали плоть, как добрый нож консервную банку.

 

Через два года, идя по стопам такого же, как и я, юного «Мосина – Калашникова», Владьки Склярова, в будущем опера угрозыска, я изготовил оружие под мелкокалиберный патрон. Устройство – гибрид детского пистолета и хорошо пригнанной системы ствол—боек—пружина, было испытано на задворках школы. В портфеле появилось щелевидное отверстие, а кусочек свинца застрял в середине учебника зоологии.

Судьба спасала нас до времени от нарезного оружия. И хотя мы добросовестно пытались понять, как изготовить «винт» в домашних условиях, в книгах этот процесс не расписывался. Не то что теперь – хоть атомную бомбу на кухне варгань!
Автомат я менял дважды.

Оружие в комендантской роте хреновое. Битое, грязное. Пистолет, первый, тоже пришлось вернуть. У него сам по себе «гулял» предохранитель, а на рукояти были странные глубокие царапины. Гвозди, что ли, забивали?
Гранат «РГД» и «Ф-1» в редакции было намного больше, чем у «матроса-партизана Железняка», когда «он шёл на Одессу, а вышел к Херсону», если верить песне.
Все гранаты, запалы, патроны я взял «с новья». Хотя россыпи хватало. Но я-то знал, что чужое – не своё.

И ещё: если кто в чужой дом с оружием пришёл, то его тем же и угостят. А задарма погибать не хотелось.
Вот на снимке грузят в «Ан-26Б» два деревянных параллелепипеда. Это «груз-200». Погибшие. Их расстреляли за 200 метров от боевого охранения на выносном посту из проезжающей «Тойоты». Ни «грузом-200», ни «300» (раненым) мне быть не хотелось. Думалось об удаче, славе, уважении. Потому и придирчиво относился к личному оружию.
То, что в Советской армии каждый сам за себя, особенно среди офицерского состава, я уже знал достаточно хорошо. «Каждый баран носит свои яйца» и «Кого е…т чужое горе» – эти конкретные пословицы были уже в чести.
По профессии своей я должен был многим интересоваться и уже знал из оперативных журналов политотдела, что в одной только 201-й мотострелковой без вести пропало к весне 1981 года восемнадцать солдат и сержантов.

А когда в августе 1980 года под кишлаком Шаеста афганские партизаны расстреливали из засады разведроту, то в течение дня никто к ней на помощь не пришёл. Погибло под перекрёстным пулемётным огнём в тот день шестьдесят человек.

Копии посмертных наградных листов – героев представили к великой комсомольской награде «Воинская доблесть» – пылились в редакции.
Я доводил до ума свой автомат, метал гранаты на стрельбище 149-го мотострелкового полка, где обучалась молодёжь.

Замполит полка подполковник Барышников и начальник штаба подполковник Тавровский только чертыхались по поводу подготовленности пополнения.

Оказалось, что бойцы два месяца занимались под Термезом хозяйственными работами, а потом были переброшены в Афганистан. Тавровский и Барышников, предчувствуя великие беды, усилили огневую подготовку.
Вот их снимок: офицеры стоят у густо покрытой меловыми крестиками мишени. Оба отлично стреляли из личного оружия. В тот день удачливее оказался Барышников.
Через два месяца, летом 1981 года, подполковник Барышников запрыгнет в крайний

вертолёт, в сумерках уходящий к месту, где были окружены «духи», вместе с тем же молодняком.
Моджахеды, запертые в кишлаке, конечно, видели, кто прибыл последним, как неумело и нехотя окапывались эти солдаты, в большинстве – узбеки и азербайджанцы, и ночью пойдут на прорыв вместе с жителями кишлака. А что делать?

К утру их бы превратили в кровавую кашу несколькими бомбоштурмовыми ударами и дождём из мин и безоткаток.

Роту, с которой будет Барышников, выбьют с занимаемых позиций. Она не успеет израсходовать и половины боекомплекта. Раненых прикончат камнями.

Такой будет цена хозяйственных работ за счёт боевой подготовки.
А замполита найдут с тремя пулями: две в груди, одна в голове. Поговаривали, что третью, в висок, он пустил себе сам, чтобы не попасть в плен. Верю, поскольку такие офицеры, как Барышников, честь имели!

В этом ночном разгроме выжил мой знакомый лейтенант. Чтобы не угодить к «духам», он просто бросился с крутого откоса во тьму. Утром его нашли у речушки, без сознания. В руке зажата граната «Ф-1», да так, что её пришлось буквально отдирать. Кажется, потом он закончил свою карьеру в каком-то районном военкомате, по инвалидности.
                                       

Военная мысль

 
Из БМП выгружают хлеб, картонные коробки с тушёнкой, рюкзаки с картошкой и луком… Фанерный щит с выгоревшей «Красной Звездой», а рядом скромный листик «За честь Родины» и два узбека, якобы впитывающие информацию…

Полукольцо скамеечек вокруг снарядной гильзы – пепельницы: солдаты сидят, увлечённо рассматривая свежие газеты…
Голова механика-водителя в ребристом шлеме, взгляд устремлён в объектив, хорошо видна ямка на смотровой призме, сюда попала винтовочная пуля. На полмизинца выщерблено внутрь бронебойное стекло. Вот такие примерно снимки первого выезда на блокпосты.
Ко мне потихоньку привыкали в частях Кундуза-Южного – так неофициально именовалось место дислокации штаба, двух полков и спецчастей 201-й дивизии. Недоверчивость здесь была просто обычным отношением к новому человеку. Да ведь и было что беречь от чужого глаза.

Как к корреспонденту, относились нормально. Основным источником информации были замполиты рот и батальонов, комсомольские работники – освобождённые. Их полагалось по одному на полк или отдельный батальон.
Контакты завязывались чаще на основе натурального обмена. Мне рассказывали о героях ратных будней. Я снимал, а затем приносил фотографии, делился с «политическими» казённой плёнкой и листами стандартной бумаги (это был дефицит).
Ощущение от первой поездки по гарнизонам осталось тревожное. По многим признакам становилось понятно, что с наступлением темноты эти взводные опорные пункты охраняют всю ночь сами себя.
Когда выезжали из полка, суровый на вид капитан сказал: «Ты не высовывайся. Тут постреливают по дороге». А сам воссел на броню…

Поболтавшись с полчаса в железном чреве вместе с консервами и буханками, на первой же остановке я вылез и, разминаясь, спросил его: «А ты почему наверху сидишь? Заговорённый?» Капитан откровенно сказал,что при подрыве или если гранату кумулятивную влепят, на броне больше шансов остаться в живых.

Так, подумалось мне, приказ велит одно, а жизнь диктует другое. А в целом личная пуля все же лучше коллективной могилы! И, сколько себя помню, нигде и никогда, ни при какой погоде больше в броне не сидел, если сохранялась опасность подрыва или обстрела из гранатомётов. И правильно делал. Были случаи проверить…

Мелькали квадраты рисовых полей, перелески, выгоревшие холмы. Что думалось в тот первый день? Да то, что в грохоте железа никакой выстрел со стороны, метров с двадцати, уже слышен не будет. На дорожной насыпи мы как зайчики жестяные в тире. «Люби Родину – учись метко стрелять!»

А то, что большинство глинобитных домов вдоль дороги было разрушено – неважно. На войне развалины – лучшая крепость!
Ещё я подумал, что вот если здесь грохнут нас, то Героя Советского Союза мне явно не присвоят. Во-первых, в Афгане без году неделя, во-вторых, выехал без благословения высшего командования, а в-третьих – за что Героя?
Вновь утешился аргументом: еду по чужой земле с оружием, на «шайтан-арбе», так иногда афганцы-крестьяне называли боевую машину пехоты, а значит, и в меня имеют право стрелять хозяева здешних мест.

Вон сколько по обочинам битой техники! А насчёт банальных истин и афоризмов так скажу: они в суровых условиях помогают. Вроде проговорил что-то, и на душе легче стало.
В деревнях тех дома из глины…
Начальника политотдела за глаза звали Кабан, а иногда и Вепрь. Он был толстый, но не рыхлый, а такого сложения, что чувствовалась особая животная сила.

Маленькие голубые глаза, лицо и шея покрыты медно-красным загаром. Отношения с ним складывались как песня!
В конце апреля по нашему телефону ТАИ, где нужно было полчаса крутить ручку, чтобы ответил коммутатор лётчиков, а потом выпрашивать штаб дивизии, поступило распоряжение явиться к полковнику Игнатову.

Начальник политотдела пребывал в хорошем расположении духа.

– Рамазанов, вот тут у меня стихи. Я написал. Посмотрите, может быть, опубликуете в своей газете… – Конечно опубликуем, товарищ полковник!
Стихи были бесподобные! В них полковник рассказывал, обращаясь к сыну, что в Афгане «в деревнях тех дома из глины, живут там женщины, мужчины» и так далее. Что делать? Коля Бурбыга посоветовал печатать как есть.

Я же упёрся:

– Надо править.

– Ну-ну, – усмехнулся редактор, – только давай без меня.
Да, через неделю ему нужно было убывать в отпуск, а там и академия. С его отъездом была особая история – «спиртовый поход». Но сейчас речь о судьбе стихов начпо (на армейском жаргоне так называли начальников политотделов).

Поместил я изрядно поправленные, а кое-где и переписанные стихи Игнатова в первом, кажется, номере, где была указана моя фамилия как и. о. редактора. И ведь есть провидение!

Утром откатал тираж – 1500 экземпляров, а ближе к обеду позвонил Игнатов:

– Ну, как там мои стихи?

– Готово, товарищ полковник!
В кабинете у Игнатова сидел незнакомый мне худой, лет пятидесяти полковник, с высоким лбом, роскошной русо-седой шевелюрой и профилем ещё живого Николая Островского. Меня он приветствовал как коллегу и представился редактором газеты «Фрунзевец».

Так я впервые увидел своего дорогого учителя и спасителя во многих суровых днях– полковника Стуловского Владислава Васильевича.

– Вот, Владислав, ты говорил, что мои стихи рано ещё публиковать. А видишь, наша газета печатает.

– Игнатов вздел очки.

– Ну, понимаешь, для окружной газеты они ещё сыроваты, – добродушно сказал Стуловский.
Тут я увидел, как лицо начпо из медно-красного превращается в багрово-синее. – Что это? – грозно-презрительно спросил Игнатов, отбрасывая газету. – Где мои стихи? Это не мои стихи!
Вепрь был взбешён, а я не настолько глуп, чтобы и дальше дразнить отца-политкомандира.

– Да это ошибочка вышла! Сейчас исправим. Контрольный экземпляр.
Кой хрен контрольный. Хорошо, ещё тираж на почту не отдали да по ближним частям не разнесли. Десять килограммов бумаги псу под хвост.
Я, совсем не по-уставному, задом вымелся из кабинета. Через два часа Игнатов и Стуловский, уже изрядно подобревшие, рассматривали стихи в «основном» номере.

Первый тираж, с моей правкой, я приказал пустить под нож, а потом отнести в ближайший сортир для использования по прямому назначению.

Игнатов меня не ругал, он только буркнул что-то вроде:

«Не своевольничай».
Было, как-то в запале он пару раз обозвал меня «мордой нерусской», но там я и сам был виноват. Ну не хотел отдавать в чужие руки набор слесарных инструментов и дрель.

Так и загубили, сволочи! Инструменты в Афгане были дороги. Тем более что вокруг кипело строительство.
Как ни смешно это звучит сейчас, но на выжженном плато над малярийным Кундузом намечалось построить несколько пятиэтажек для проживания советских офицеров с семьями. Кстати, «куна», она же «квана», на дари и пушту означает – «жопа». Кундуз и был таким местом, хотя название у него, говорили, имело иные корни.
Так вот, нужно отдать должное Игнатову, он умел поднять людей на обустройство. И толк в строительном деле знал.

Только благодаря ему к февралю 1982 года редакция из палатки сумела переселиться в новое, очень хорошее по афганским меркам здание.
А с остальными политотдельцами я в самом начале разошёлся нормально. Не трогали друг друга, вот и все. Причиной разлада послужило дежурство по политотделу,  которое было возложено и на редакцию.

Я попытался восстать, доказывая, что со времён Семёна Михайловича Буденного существует приказ, запрещающий использовать сотрудниковредакции не по прямому назначению.

Более того, нарком предписывал выделять из людей, способных к газетной работе, помощников, если в редакции не хватало людей по штату.

Именно для «дивизионок»!

И приказ этот был в силе.

– Мало ли что, – угрюмо сказал замначпо, личность какая-то стёртая. 

– А кто Афган предусматривал?

     И вновь включил редакцию в график дежурства.

Само дежурство представляло следующий акт.

В шесть часов вечера дежурный, как правило младший офицер, садился за телефон в предбаннике у начпо и всю ночь по зыбкой,рвущейся поминутно связи обзванивал замполитов частей, уточнял выполнение планов мероприятий, передавал приказы, телефонограммы, принимал отчёты о выполнении социалистических обязательств. Утром все записи в журнале представлялись политаппарату, и бумажная мельница вертелась веселей.

Избавиться от унизительных ночных бдений помог случай.

В Ташкургане я по рассказам комсомольского секретаря и беседам с солдатами собрал материал для очерка о боевой подготовке в горно-пустынной местности.

Героем очерка был сержант Барабанов. Лицо реальное.

Смелый, сильный и очень рассудительный парень. Потому и сам выжил, и людей не терял, будучи в должности заместителя командира взвода. Правды в том очерке было на три копейки.

Рота шла по пятам за группой моджахедов, которые периодически прижимали её огнём к земле.

А у меня это был учебный бой. Условно раненый на самом деле умер от потери крови, потому что в ущелье, куда ускользали «духи», у них была парочка зенитных пулемётов. А я писал, что солдатские ботинки скользили по сухой траве на склонах…

 

Продолжение:  http://kuchaknig.ru/show_book.php?book=190107&page=5

! Мнение редакции может Не совпадать с мнением авторов публикаций ! !